Форум на ОКУЛУС

Да уж... Я тоже не пойму бешеного восторга мамы по поводу Сахарова. Неужели не понимал, что делает? Или думал, что бдаго несет людям?

  

Карина,

Восторг вашей мамы мне понятен. К сожалению, многим людям старшего поколения СМИ смогли задурить голову, отсюда и восторг. Хотя, подозреваю, ваша мама меня не на много старше (я 1965 г. рождения), но тут дело не только в возрасте, дело в мозгах, не в том, что кто-то умнее или глупее, а в том, что кто-то клюёт на СМИ, а кто-то предпочитает думать и делать выводы самостоятельно (впрочем, польщу себе, это редкость в любом возрасте).

А про Сахарова… Если интересно, вот о нём, и не только о нём, рассказ моего мужа (фамилия, Сахарова, естественно, не называется – художественное произведение всё-таки).

АМНИСТИЯ

(Рассказ)

Уже второй час он был на свободе.

Вагон покачивался, лязгал буферами, народ в нём пил, ел, разговаривал, а кое-кто уже и спал; он сидел наособицу, отдельно от всех, прислонившись к холодной стенке, - старик с большой белой бородой. Ещё два часа назад он

находился в сером боксе номер сто тринадцать блока "А" следственного изолятора знаменитых "Крестов". Отужинав, камера погремела посудой, и зеки скрипели уже нарами, собираясь отходить ко сну, как вдруг железная дверь загремела, открылась кормушка, и молодой прапорщик по кличке Контекст выкрикнул в окошко фамилию старика. "С вещами - на выход!" Он провёл по железным переходам в канцелярию, где пахло водкой и жареным луком, и там, при очень ярком, резком свете старику зачитали, запинаясь, бумагу, из которой

почти ничего невозможно было понять, кроме того, что это указ о помиловании; пришлось переспросить, и молодой конвоир крикнул ему прямо в ухо: "Амнистия, дед! Указ Горбачёва - свобода всем политзекам, - и добавил радостно: - Андрея

Дмитриевича в Москву возвращают!" Подписав готовое прошение о помиловании, старик получил свои вещи, потом его провели в тюремный двор, посадили в "уазик", и через несколько минут он оказался на Витебском вокзале; в воинской кассе купили билет в общий вагон и, подсаживая, прапорщик сказал: "Не

обижайся на нас, дед! Лучше помолись". - "Помолюсь. За кого?" - "За мою, в контексте, тещу..."

И вот уже два часа, как он свободен и едет домой. Напротив мальчик лет шести - сидит и не хочет спать, как его бабушка ни уговаривает. Знай себе сосёт красный петушок и рассматривает попутчиков, вагон, косится на тёмное, словно залитое смолью окно. Старик замечает: на него мальчик смотрит с интересом и жалостью, видно, для этого ребёнка он со своими разбитыми сапогами, грубой простой одеждой и широкой седой бородой, нечто вроде старика-лесовика, существо из какого-то другого, нереального мира. Маленький, и подарить-то тебе нечего!..

- Как зовут тебя, деточка?

- Ванюшка!

Ваня... Редкое по нынешнему времени имя. Когда-то и он был отроком - не век же с бородой прожил. И звали его тоже - Ваня. Завёз его отец в Ново-Иерусалимский монастырь.

Оставил на неделю, пока справлял в Москве свои надобности, - а являлся он церковным старостой в храме при Зимнем дворце, хоть и происходил из крестьян. Монахи конфетами кормили и на лошадке катали: было на конюшне у них несколько

маленьких бурых лошадок, которых они называли "пОнями". Когда вернулся папаша, мальчик попросил оставить его в монастыре. А через год батюшка вдругорядь явился и увидал свое дитя на клиросе, тот читал Псалтырь: "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя..." И когда дошел он до слов: "Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя..." - суровый отец прослезился, подошел к сыну и благословил его на иночество. Да, вроде недавно был вот как этот Ванюша с сахарным петушком.

- Ванюша, а тебе про всемирный потоп бабушка рассказывала?

- Не-а.

- А что-то тя военные провожали? - перебила его Ванюшина бабушка. - Генерал, что ли?

- Нет, из "Крестов" освободили. Амнистия.

- Из тюрьмы? И сколь же ты отсидел?

- Если всё считать, то почти двадцать семь, матушка.

- Чего - двадцать семь?

- Годов, матушка.

Дремавшие поблизости тетки, как по команде, заёрзали, стали отодвигаться, ощупывать свои узлы.

- А за что же тебя, болезный ты наш?

- За инакомыслие, матушка, за почитание Господа Бога нашего Иисуса Христа.

Поезд шёл с севера на юг. Упорно двигался сквозь вязкую тьму, преодолевая холодные пространства. Вагон бросало на стрелках, трясло на переездах, он скрипел на кривых, наклоняясь, и в нём, в обшарпанном, неслись навстречу

своей судьбе семьдесят два человека, семьдесят две души, не ведая о своём будущем... Особая то была ночь. По всей стране этой ночью гремели железные засовы и отпирались двери узилищ; оглушенные неожиданной свободой, замерзшие

зеки тряслись кто на попутных запоздалых машинах, кто ёжился в таких же обшарпанных общих вагонах, - возвращались домой последние "узники совести", ехали они, как правило, с севера на юг, писатель из мордовских лагерей, физик из Воркуты, художник из Архангельска, и только один, самый знаменитый, которого газеты называли "совестью нации", ехал с юга на север; он ехал в вагоне СВ, среди шампанского и корзин с цветами...

Попутчики поболтали, попили чаю и потихоньку стали укладываться. Прилёг и старик на жёстком диване, поужинав тюремными ещё сухариками с кипятком - никому не известный монах, проведший треть жизни по лагерям и ссылкам...

Праведно ли жил он? Бог ему судья.

Полулежа в качающемся вагоне, он смотрел в неясный, колышущийся словно в весеннем мареве потолок. Жизнь его - проплывала...

В том феврале тридцать девятого снег на взлобках уже обзавёлся тёмными глазами-пещерками. По утрам хрустальные ресницы смотрели встречь ярилу, в полдень они раскрывались во всю ширь, а к вечеру глаза закрывались, ибо ресницы опадали, и сугробы засыпали до нового утра... Он жил тогда на поселении, в Карелии, в избушке, вдвоём с Макарием-постником. После работы стоял на молитве. Трещала, постреливая от нечистого масла, убогая лампада.

Огни отражались в светлых очах Спасителя.

Господи! Не ведаю, что просить у Тебя! Ты един видишь, что мне надобно и потребно. Ты любишь меня паче, чем я умею любить Тебя. Отче! Даждь рабу Твоему, чего я сам измыслить не смею, не дерзаю просить ни креста, ни милости, ни утешения, только стою пред Тобою, простоволосый и смиренный, стою, Вседержитель, и ничего ожидать не чаю...

Тут в дверь постучали. Властно, нетерпеливо. Когда подошли с Макарием, чтобы открыть, из-за двери послышался голос:

- Не отпирать! Слушайте так. Ночью вас заберут и... в общем, при попытке к бегству... Уходите до полуночи.

Монахи схватили друг друга за руки.

- Как звать тебя, добрый человек? За кого Бога молить?

- Помолитесь лучше за болящую Серафиму. Это моя... в общем, родственница.

Они быстро собрались и ушли в заледенелый лес. Шли куда глаза глядят. По небу ползли плотные серые тучи, и потому определить направление не было никакой возможности. Шли наудачу ночь, день и ещё ночь. Выбились из сил. Костёр разводить боялись. Одежда промокла насквозь. Пальцы в валенках побелели и уже не чувствовали мороза. А морозы стояли по ночам такие, что лопались деревья -словно ружьё стреляло. Беглецы уже не обращали внимания на это – они сделались совершенно равнодушны к своей участи.

Преславная Приснодево, Мати Христа Бога, принеси нашу молитву Сыну Твоему и Богу нашему, да спасет Тобою души наши! - молились они, лежа под вывороченным пнём. Услыши нас, Господи! Воздвигни силу Твою и приди спаси нас. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут...

В хмуром небе затрещало, загрохотало, словно сухой зимний гром прокатился, блеснули сполохи северного сияния. Монахи стали молиться пуще прежнего.

Приклони ухо Твое ко мне, Христа Бога моего Мати, от высоты многая славы Твоея, Благая, и услыши стенания конечныя, и руку ми подаждь.

По верхушкам леса пробежал вихрь, сорвал с вершин комья сухого снега, кинул монахам коленопреклоненным за шиворот; серые тучи заклубились живее. Их словно кто размешивал, как кисель в кружке...

Дивная и скорая помощнице всем человекам, Мати Божья, помози ми, недостойному, душе бо моя, грешная, того восхоте... Душе моя, душе моя, восстань, - что спиши? Конец приближается, и нужда тебе молвити. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог...

И тут явилось чудо. Небеса разверзлись, и среди туч появилась чистая полоса с звездами, ясная, осиянная горним светом. Она, эта полоса золотисто-голубого нежного света, словно перст, указывала направление движения. Монахи поднялись с колен и пошли, то и дело взглядывая на небо, сверяясь с указующим перстом. Через три часа их задержал финский патруль. Они перешли границу и углубились в сопредельную державу, даже не заметив этого...

Потом была эмиграция; очень доходный и престижный приход в предместье Парижа; война, и в сорок шестом призыв Сталина к эмигрантам "забыть старое" и возвращаться на родину (перед отъездом он поймает в притворе крысу: ей защемит в капкане заднюю ногу; когда он приблизится, крыса прямо у него на глазах, визжа и брызгая кровавой пеной, ногу себе отгрызет; то был дурной знак, однако менять решение он не станет - стыдно поддаваться суевериям); по весне вернется домой, и его рукоположат на разоренный приход в Новгороде, где не окажется ни одного целого здания, и храм придётся восстанавливать с фундамента; получит десять лет лагерей - за рассказы о Франции; потом опять - разрушенный приход, на этот раз - в Новгородской области; ещё восемь лет, уже

при Хрущеве, и опять "за язык": из Ленинградского университета приезжали студенты, и по вечерам он вёл с ними беседы о Боге; после отсидки пошлют в ещё более глухой приход - в Псковской области, маленький, нищий, что и

прокормиться-то с него казалось невозможным; и новое заключение, уже при Горбачеве...

И вот несколько часов назад ему объявили горбачевский указ о помиловании, посадили на поезд, и опять он свободен...

Прикорнув, полулежал он на своем жёстком ложе, среди сутолоки засыпающей жизни и шума движения, среди пьяных полуночных бесед, бесцельных хождений взад-вперед, показываний шрамов и наколок и всевозможных иных видов суеты, - тихонько полулежал он в уголке и дремал. А поезд катил и катил с севера в южном направлении, из тепловоза летели искры, чертя пунктирные мгновение живущие линии, на подъёмах он задыхался, храпел, как усталый норовистый конь, а на кривых колеса влипали в рельсы и скрипели, до звона; и во многих других поездах в эту ночь ехали последние узники совести, все они двигались в сторону желанного юга, из Воркуты, Архангельска да из мордовских лагерей, и только один... и только один возвращался с юга на север, в купе СВ, среди шампанского и корзин с цветами, - то был опальный академик, "совесть нации", создавший бомбу чудовищной разрушительной силы и получивший за это всё мыслимые награды, а потом, на шестом десятке, прозревший и отрекшийся от себя прежнего, за что и был сослан в город с миллионным населением, с метро, в трехкомнатную квартиру, номер которой знал чуть ли не весь мир, и теперь он

возвращался в Москву, где ещё с вечера ждали на вокзале толпы восхищённых его мужеством поклонников и поклонниц...

А старый монах ехал в свою деревеньку, где его не очень-то уже и ждали, ехал, чтобы просто жить в своей избушке в два окна, молиться, говорить с людьми о Боге, пересказывать детям Писание и творить, сколь возможно, Добро. Вагон

бросало, трясло, он гремел и скрипел, внутри его частью дремали, а частью бодрствовали, переговариваясь полушёпотом, простые русские люди, тётки с корзинами и узлами, девушки-студентки, морячок браво пил водку с парнем, похожим на шофёра, травил тому про шторма и тайфуны и показывал гонконговские наколки, да ещё маленький мальчик, который никак не хотел спать, сосредоточенно сосал новый петушок, посматривая с любопытством на задремавшего странного старика, который рассказывал ему о великом потопе, о ковчеге и о чем-то ещё, что он с первого раза не запомнил. А старик прикорнул, выставив белую бороду, в своей вытертой рясе, похожей скорее уже на вылинявший халат непонятного покроя, и засаленной скуфье, спал и видел во сне розовую Францию, голубую нежную Сену, слышал, будто наяву, малиновый перезвон Ново-Иерусалимского монастыря и видел себя, шестилетнего, держащего свечку перед иконой "Нечаянные радости", а вокруг – золотистый тёплый свет, ясные лица людей, запах ладана и тягу-учие скорбные песнопения: "Плачу и рыдаю, егда помыслю смерть..." Старику снились акварельные сны, а поезда

между тем стучали и стучали колесами, пели свои бодрые песни в чернильной осенней тьме, неумолимо ползли они, освещенные, по темной нашей планете, как светляки, шли на встречных направлениях, везя последних политзеков, каждого от своей голгофы, кого к славе, кого - к забвению...

Академика наутро встречали в Москве с цветами и вспышками юпитеров, а в общем вагоне в это время старуха соседка затеяла пить чай. Старик собирался. Пассажиры отодвигались от него - кто испуганно, а кто - брезгливо морща нос.

Старуха подозвала внука, положила в его протянутые руки полбуханки хлеба и шматок сала.

- Передай дедушке.

Мальчик подошёл и молча протянул милостыню.

- Спаси вас Бог! - поблагодарил монах и принял хлеб. – А это - нельзя. Скоромное.

- Ишь ты, двадцать семь отсидел, а сало не ест... - прошептала какая-то из тёток.

Вышел он среди чистого распахнутого поля. Первый снег сиротливо выглядывал из пахоты, как молоко из гречневой каши. Поезд ушел, а старик, перекрестясь, медленно побрел по разбитой, в колеях, дороге.

Господи! Безгранична щедрость Твоя! По милости Твоей из каземата вышел, доехал ладно и хлеб обрел. Не смею ни о чём просити. Сам знаешь, что надобно людям добрым и что мне, грешному, полезно. Благослови, Отче, воинов, на страже стоящих, их начальников и тюремных сидельцев, прости им беззакония их. Отврати от греха, явного и неявного, и просвети их очи.

Старик шёл к своей деревне. Грязная дорога длиной в пятнадцать верст не пугала, он спешил возвратиться к домику в два окна, выстуженной церковке, к тридцати семи старикам и старухам, к двум убогим, Ване и Мане, да к церковной собаке Шарику - все они его ждали, хотя последнее время многие и не надеялись на скорое его возвращение, а кое-кто уже, как сообщали, выспрашивал у благочинного нового батюшку, - ну да пусть им! Живым - живое... Он спешил к ним, и к тем, кто ждал, и к тем, кто отчаялся, упорно продолжая путь, двигался навстречу тёмной туче, застилавшей горизонт снизу доверху, таящей в себе мокрый снег или ледяной дождь, навстречу синему озябшему лесу, за которым будет река, потом поле, а за полем, на пригорке, его деревня. Он нёс туда свой тёплый свет.

А ещё, Господи, - запамятовал, - не остави милостью болящую Серафиму!

Шёл ему восемьдесят седьмой год. Среди людей пребывать на этом свете оставалось ещё пять с половиной лет. Звали его в иночестве - смиренный Никон.

  

Bon@

"Душа бессмертна, тело для души - как тюрьма."

Ох как восстаёт во мне всё против такой бездумности повторений расхожих фраз!!

Творец создавая душу, помещает её в тюрьму?? Вам не страшно говорить даже такие вещи?

Да и бессмертной Душу ещё нужно СДЕЛАТЬ..... А чтобы было понятнее - о ЧЁМ я - поситайте Библию повнимательнее... особенно те её места, где говорится "смерть вторая...."

Удачи вам. Искренне.

  

Фатина, Ваш муж прекрасный рассказ написал. Я даже всплакнула...

Боже! Как же мы живем!

  

Lowka, я никогда не поддерживаю подобные споры, потому что не вижу в этом смысла.

Как говорил Лао Цзы, "Любую победу следует встречать похоронной процессией".

  

Рассказ понравился...

Löwka, поддерживаю. Тело - это храм духа, искры Божьей.

  

Bon@!

Здорово, что мы встретились в этой теме!

По поводу вашего первого поста - .

Я думаю, что сочетание тела и души - это совершенно другая проблема, а твое высказывание, что для ВЕрующего/духовного человека все ко благу - это просто супер! Я разделяю эту точку зрения. И про испытание ума. Безусловно то, что звезды - не управители наших судеб, а лишь знаки, по которым мы читаем о тех процессах, которые разворачиваются во Вселенной.

Сказка про урожай тоже - .

Но при этом и поработать над собой неплохо. А не культивировать свои квадраты: мол, это Боженька пострался.

Обратите внимание. Принцип астропсихологии, сформулированный Гиппократом: «Я не буду предсказывать счастье, удовлетворять нездоровое любопытство, изумлять или мистифицировать. Я даю советы только тем, кто имеет проблему и чувствует потребность в помощи. Вмнсто предсказаний и прогнозов я пытаюсь установить правильное мышление, которое поможет смягчить или полностью устранить неблагоприятные тенденции… Я придерживаюсь точки зрения свободной воли и эмоционального самоконтроля в противовес фатализму и предопределенности".

  

Лена, приведённую тобой фразу Гиппократа я переписала и повесила в рамочке над столом - его слова для меня - абсолютная истина.

Спасибо!